Темно и стыло без тебя, так, что не греет душегея,
вчера соседка Пелагея мне привела двоих ребят.
Замурзанные два зверька, мне не спасти, умыть бы что ли…
пусть заночуют тут, при школе, погреются у камелька.
Я и сама теперь – зверёк, но страх нельзя мне обнаружить,
болтанка из муки на ужин. Эх, довоенный бы пирог…
Как в людях ранит беспризорность и бесприютность…
Как ты там? – общение наше иллюзорно,
тебя мотает по фронтам.
А я предвидела пожары, когда взмахнули кумачом,
прогнил насквозь порядок старый, да новый будет палачом.
Мы между – межи разорвёт, трагедия интеллигенций…
нам не даруют индульгенций и за «хождение в народ».
Монархия куда честней, не тронь Отечества гробницы,
свобода в мир придёт блудницей, мы породнимся скоро с ней.
За это нас побьют камнями, и мир воскреснет на крови,
а Он учил нас: «Возлюби и тех, кто зло тебя помянет».
Мне так тебя недостаёт, особенно, когда не спится,
совсем дошла твоя синица, что и весны совсем не ждёт.
Сойдут снега с полей охабнем, зачем весна мне без тебя…
ну, разве, для моих ребят, мне их так жаль, совсем по-бабьи.
Им обогреться бы, и мне – босыми пятками по полю,
пока не будет хлеба вволю, пусть, попаслись бы на траве…
А в новом клубе свет горит, и всё у нас чрезвычайно,
и в городке провинциальном теперь у власти бунтари.
Во мне причина есть для бунта, тебе ко мне теперь нельзя,
не в моде бывшие князья, наш новый мир устроен круто.
На днях был учинён допрос – не слал ли писем, звал ли, нет…
косились всё на твой портрет… как в феврале у нас морозно…
Меня спасает паутинка, да пяльцев нет, перетянуть…
как только зяблики уснут, заштопаю суровой ниткой.
Такая барышня, смеюсь… а помнишь модницей, наверно…
в тот год пушилась чудно верба, а ты прозвал меня «Мисюсь».
Скрипит за окнами: «хрум, хрум» –
печник с вечерним рейсом в дровник,
свеча настольная чуть дрогнет, покажет мышь проворный хвост.
Я научилась не бояться, хоть быт сегодня не ахти…
«Вам, Муся, чаю принести?»
Лишь посильнее сжала пальцы.
Дай Бог, достойно крест нести.
